Василий Лебедев - Золотое руно [Повести и рассказы]

Я радуюсь вдруг, что слышу где-то рядом бумажный шорох, шарканье чьих-то легких шагов, жажду видеть человека, будто провел в одиночестве не считанные минуты, а целую вечность, и вот уже предвкушаю радость от этой утренней встречи. Кто же, интересно, шуршит в воротах меж домами? Надо взглянуть!

В подворотне было пусто, но шорох слышался совсем рядом, за мусорным баком. С холодком на спине подумалось о крысах, но тут что-то звякнуло о бак, и вот уже я снова цепенел от изумленья: в семи шагах стоял крошечный человечек с громадным жестяным совком в одной руке и метелкой — в другой. Это был точь-в-точь вчерашний мальчик, только без кепки. Глаза глянули на меня из воспаленных век, в один миг оценили, что я невредный, но и бесполезный ему человек, однако беспокойство — а не проверяю ли я его работу? — вдруг встряхнуло его, и он засеменил кругами, ловко подметывая в совок окурки, бумажки, размазывая плевки…

«Случайность, конечно, — думал я, заторопившись от этого места. — Видимо, заболела мать — и вот… Единичная случайность!» Уж очень я, признаться, не люблю всякого рода скороспелые умозаключения. Но, увы, это не было случайностью. На улицу из другого двора, наискосок, показались сразу две детские фигурки, возрастом тоже не более шести — восьми лет. Они домели торопливо панель и юркнули в подворотню. Только тут я сообразил, что они уже заканчивают работу, что улица чистая, чего я сразу и не заметил, и теперь маленькие ассенизаторы укладывают мусор из наметенных и собранных во дворы куч в баки. Теперь я, как охотник, выслеживал, нет ли где еще ребятишек, выслеживал с единственной целью — убедиться, что их нет. Однако с перекрестка еще на три стороны открылись уличные перспективы, и на каждой из них темнели крохотные фигурки, шаркали по панелям, погромыхивая совками. Эти еще не успели подмести улицу и унести мусор, они побоялись, видимо, выйти из дому в полной темноте и начали работать лишь на изломе ночи. Так вот кому обязан город чистотой по утрам! Это они, невидимые миру ангелы, посланцы утренней звезды, незримо вершат угодное людям дело, обратя свои ангельские крылья в метлы… Афины. Колыбель европейской цивилизации. Не подымись сегодня так рано, я и не узнал бы всю глубину твоего «гуманизма»… Вот почему так омрачилось лицо греческого писателя, когда он обронил ту тяжелую фразу: «Нашим детям некогда читать!»

«Нашим детям некогда читать… Нашим детям некогда читать… Нашим детям…» — отделаться от этой фразы было нелегко. Подтверждения ей теперь я видел всюду и ускорял шаг, чтобы незаметно проскочить мимо двора, где шуршали и звякали безмолвные ангелы древней страны. Позднее всех встретил двух крохотных девочек, по-видимому, двойняшек. Они затянули дело с уборкой и теперь торопились. Их неправдоподобно маленькие, кукольные фигурки совершенно скрывались за совком, когда одна из них высыпала мусор в совок другой, чтобы потом вместе нести его. Казалось невероятным, что эти спичечно-хрупкие ручонки могут что-то подымать, но они подымали, они мели и чистили улицу родного города от «культурного слоя» минувшего дня, готовя плацдарм для очередной марафонской битвы страстей, поражений, обманов, легковерных увлечений…

Я осознал, что бегу безотчетно, и решил сориентироваться среди незнакомых улиц. К этому времени гора Ликабет выступила из тумана, вершина ее зазолотилась на невидимом еще солнце. Теперь можно быть спокойным: не заблужусь. Спокойнее стало и на душе, поскольку детишки почти исчезли с улиц, только около угла, где я остановился, задержался один. В глаза мне холодно блеснул совок, которым малыш закрылся, как щитом. Он сидел на ступенях магазина и спал. Афины его еще не будили, а мне и вовсе было стыдно. Однако чуток был сон этого безвинного нарушителя: когда я осторожно прошел мимо, он вздрогнул и посмотрел мне вослед. Наши взгляды встретились. Я улыбнулся и дружески кивнул, но малыш тотчас наклонил голову за щит, будто скрылся от стрел, и унес туда полуиспуганную щербатую улыбку: у него выпадали молочные зубы…

Мне пришлось поплутать, прежде чем я нащупал направление к гостинице по одной из главных улиц. Прошло чуть больше часа, как началась эта прогулка, стали попадаться прохожие, но опять высыпала и мелюзга. Эти были чуть постарше, лет по девять — двенадцать, и тоже все, как один, заняты делом. Они везли какие-то тележки, несли коробки, связанный в кипы трикотаж…

Я шел по улице Солона и вспоминал разговор с Ильей. Он тогда сокрушался, что его уволят с работы, потому что на его место берут двух малышей — «двух огарков», которым платить станут лишь половину зарплаты Ильи. Экономика… Мне этого не понять, но как же премудрая церковь, права которой так велики в этой стране, может допускать этот истязающий детский, но кому-то выгодный труд? Где же ты, православная, католическая, англиканская, евангелическая и все другие, куда смотрит твое всевидящее око, за кого на алтарях кафедральных соборов бьется религиозное сердце, неужели за этих овечек? Нет, не верится в эту заботу, в это око, в это сердце. Впрочем, я не прав, возможно, ведь сейчас так рано и все соборы, все отцы церкви спят…

Забыл повернуть налево — задумался, и свернул только на улицу Гиппократа, затем мимо Академии и Национальной библиотеки пошел назад, к гостинице.

Урна, около которой сидел вчера вечером мой найденыш, была пуста. Панель тщательно подметена.

Скоро проснутся Афины.

Не приходилось надеяться, что после обеда кто-либо из наших соблазнится на отдых, это было бы слишком расточительно для последнего дня: завтра с утра — на аэродром. Поэтому я не удивился, когда увидел в фойе, в самом низу, своих приятелей.

«Надо сказать им, пожалуй… — мелькнула мысль, когда я медленно спускался с лестницы и сдавал ключ от своего пятьсот четвертого портье. — Вот сейчас подойду и скажу, что в сквере ждет меня мадам Каллерой, что еду я… Куда я еду?»

Я подошел, почувствовав, что они меня ждут.

— Вот что, друзья, я хочу вам сказать…

Мой дорогой костромич со всем вниманием, свойственным ему, повернулся. Николай и юморист из Ярославля и без того не спускали с меня глаз.

— Ты что-то нам хочешь сказать? — спросил проница тельный костромич.

— Да. Сколько времени, Слава?

— Без десяти минут три.

— Тогда мне с вами не по пути! — выдохнул я, начисто потеряв желание откровенничать.

— А что не с нами? — спросил Николай.

— У меня дела…

— Может быть, свиданье? — прищурился костромич.

— А разве я не подхожу?

— Погоди, погоди! — Николай подергал меня за рукав. — Это ты отыскал ту, что на аэродроме?..

— Да. Я иду на тринадцатый подвиг Геракла!

— Ой, пропадешь! На тебе нет шкуры йеменского льва, а с той бабой можешь и свою потерять!

— Все может быть… — подвел итог юморист из Ярославля.

Мои добры молодцы восприняли этот разговор как шутку и спокойно ушли без меня, унося перед собой наполненные обедом животы.

«Катитесь, катитесь, милые эпикурейцы!» — беззлобно думал я, опасаясь, впрочем, чтобы не свернули налево, к скверу, но они повернули направо, видимо, направились прощаться с Акрополем. Ничего, конечно, не было бы плохого, если бы я сказал им, но надо же быть и самим собой. Должен же человек проверить себя в неведомой ситуации, если он уверен в себе? Я не боялся в тот час уже ничего, даже, казалось, самого немейского льва. У меня есть Родина, а когда она с тобой, можно садиться за стол с сатаной и уже его обращать в свою веру. Меня же, как я вожделенно предполагал, ожидала божественная встреча с Афродитой в окружении юных нимф, состоящих у нее на посылках… Как хорошо, что я позаботился о свежей рубашке! Перед зеркалом в фойе поправляю галстук, как перед выходом на сцену, и слышу, что меня зовет портье. Показывает мой ключ. Да, подтверждаю, это ключ от моего номера. А это что за ваза? Мне? Слава богу, что портье понимает немного по-немецки. Беру в руки крохотную черно-белую вазу с тонко прорисованным на ней античным стрелком — прекрасная сувенирная подделка под древность. На дне вазы — белая этикетка, и на ней надпись чернилами: «На память из Афин. Илья». Почерк корявый. Ну, что же, Илья, не хотел остаться в долгу — это хорошо. Живи, учись, вспоминай Россию…

Я прошу портье оставить вазу до моего возвращения и тороплюсь в сквер.

Мадам Каллерой — какое преображенье! — она в новом платье, взволнована и великолепна. Не могу разобраться, что с ее прической, но что-то произошло, незаметное и таинственное, что выгодно отличало ее от повседневной, рабочей прически, которая примелькалась нам за время нашего чудесного путешествия. Ах, мадам Каллерой, и что она выдумала, что она затеяла?

— Добрый день! Я заставил вас ждать?

— Я только что пришла.

— Я в вашем распоряжении.

Она предлагает перейти улицу и сесть на троллейбус. Я бережно придерживаю ее локоть, и вот уже мы садимся. В салон залетела стайка ребятишек — все, как на подбор, в аккуратненьких формах, в фуражках с совой-кокардой — птицей богини Афины, птицей мудрости.